Это отрывки из РР от 30 апреля 2015 года

Шевкие Абибуллаева
Возраст 90 лет
Национальность крымская татарка
Звание во время войны ефрейтор

… В плену я была всего несколько дней. Эти паразиты заставляли нас копать ямы и мертвых хоронить.
….
15 апреля 1944 года партизанский штаб объединили со штабом 4-го Украинского фронта в деревне Соколиное. Тогда я встретила бывшего комиссара 35-й батареи Иванова. Он меня узнал, когда приезжал в штаб, и позвал обратно в 756-й минометный дивизион. С ним мы освобождали Севастополь и штурмовали Сапун-гору. Видели, как эсэсовцы расстреливали друг друга, чтобы не сдаваться в плен. Последним остался фельдфебель, он застрелился сам.
… В 66-м году меня через журнал «Работница» нашли однополчане, и я поехала в Севастополь. Ездила на встречи ветеранов. В начале 70-х переехала в Крым. Меня долго не хотели пускать обратно, пустили по распоряжению Подгорного, председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Куддус Канифович Латыпов
Возраст 91 год
Национальность башкир
Звание во время войны лейтенант (в настоящее время — полковник авиации)

Будни летчика
Средняя продолжительность жизни штурмовика — восемь боевых вылетов. Штурмовику, хоть он и бронирован, при прямом попадании трудно выжить, особенно на малой высоте. Поэтому подняли высоту атаки с 50 до 1000 метров, сзади еще вторую кабину сделали, посадили воздушного стрелка и поставили ему крупнокалиберный пулемет. Стало легче.
На выходе из пикирования перегрузки хорошие. Темнеет в глазах, поэтому надо владеть оружием. Кто владеет виртуозно техникой, тот знает, какие углы атаки, углы разворотов, виражей и так далее. Так, чтобы было достаточно круто, но в то же время не потерять ориентир и сознание. Иногда очередь пулеметная идет-идет-идет по тебе — надо спасаться, тут уже и забыл о нормах. И вместо того, чтобы дать крен 50 градусов, загнул под 90 и потянул ручку посильнее: перегрузка, конечно, сильная — можешь потерять скорость и сорваться. Чем опытнее летчик, чем искусней он владеет самолетом, тем больше шансов остаться в живых, тем больше шансов метко поражать цели.
Под крылом самолета был фотоаппарат, фиксировавший, когда нажимаешь кнопку сброса, куда попали бомбы. Пулеметы и пушки тоже: стреляешь — фотографирует. А попал ли? Уничтожил ли? Как награждали истребителей? Учитывали, что за человек: честный ли, патриот ли. Ну и искусный ли летчик. Если во всех отношениях нормальный, то за пятьдесят боевых вылетов (плюс учитывая количество уничтоженной техники и оружия) присваивали Героя Советского Союза. При средней-то продолжительности жизни в восемь боевых вылетов. В 1945 году подняли нормы до восьмидесяти вылетов.

О вере
У нас был один летчик, тамбовский, Боря Кошелев, который тайком крестился. Один товарищ в лесу увидел и нам рассказал, что за кустами Боря на коленях молится. Мы потихонечку направились к нему, но он уже сам идет, с виноватым лицом. Короче говоря, один только человек нашелся у нас во всем полку, который верил. Но все равно его сбили, как бы он ни просил там. А остальные — никто не верил, никто не думал. Были, правда, суеверные. Миша, например, Храмушин. В нашем полку было одиннадцать девушек. Если Миша должен был идти к самолету, где стояла девушка, он кричал: «Уходи, Таня, оттуда!» Как моряки боялись женщин, так и он. Другой летчик зайцев боялся — как иные черных кошек. Увидит, что заяц дорогу перебежал, и сразу: «Ладно, я сегодня не полечу». И он же — если надел новое обмундирование, в этот день не полетит на боевое задание. А вот ярых атеистов пули боялись. 99% личного состава не думали, не гадали, не верили. И все они по сегодняшний день так и остались безбожниками.

Кирилл Константинович Берендс
Возраст 92 года
Национальность русский
Звание во время войны лейтенант

Переправа
А дальше было форсирование Днепра. Дивизия наша переправлялась через Днепр самостоятельно, без поддержки и прикрытия. Все готовилось тихо. Переправа шла с помощью подручных средств. Не было ни понтонов, ни лодок, ни плотов — а если и были, то предназначались для патронов и средств связей. Никаких пушек, никаких минометов.
Переправа намечалась 16 октября в ночь. Стояла очень ясная погода и с запада на восток, прямо нам в лицо, светила полная луна. На глади Днепра было прекрасно видно лунную дорожку и все, что на ней могло плыть. Было звездное небо и было тихо. Мы за несколько дней до этого готовились: надо было окопать землю, чтоб не с открытой местности, а из окопов люди бросались в воду.
Переправочным средством была чурка сухого бревна, перевязанная проволокой и привязанная к поясу. Это средство спасало от мин и осколков. Левой рукой я держался за проволоку у самого бревна, правой греб, а за плечами был вещмешок и завернутая в пленку ракетница: ракеты, патроны. И больше ничего. В сапогах и в одной гимнастерке. Плыли мы тихо. На Днепр опускался туман, и берег можно было увидеть, только высоко подняв голову. Сколько я плыл, не помню — наверное, это были часы. Сколько нас было, тоже не знаю. На середине реки немцы нас обнаружили, и вода в Днепре закипела. Помню одни всплески ослепительные от снарядов — то справа, то слева, то спереди.
Ноги вскоре окоченели, рука сжалась в кулак. Уже на том берегу оглянулся назад — все острова были усеяны трупами, телами раненых. Я уткнулся коленками, почувствовал землю, положил руки перед собой, а на них голову. Я лежал и не мог встать. Комбат сказал: «Лейтенант, вставай, сейчас будем штурмовать немцев. Нужен огонь батареи». Вот это слово — «надо». Я встал.
Когда рассвело, пошли в контратаку. У нас не было оружия — все было мокрое. Мы просто душили людей. Я не помню, что я делал еще. Может быть, рты разрывал. Я был ужасным зверем. Немцы бежали, мы бежали следом, нас отстреливали, летали над нами самолеты — и наши, и немецкие. Сбрасывали бомбы, бомбили. Ползали немецкие танки. Был песок, лужи воды по пояс, мы плескались в этой жиже и добрались до огневой позиции немцев. За битву на Днепре я получил орден Красного Знамени.

Марк Михайлович Рафалов
Возраст 90 лет
Национальность еврей по отцу
Звание во время войны гвардии капитан морской пехоты

Сын врага народа
26 июня 1938-го отец пошел на работу, к нему подошли два мужичка в погонах, посадили в машину и увезли на Лубянку. Его избивали там. В августе он маме записочку передал: «Вера, не присылай мне жесткую пищу, у меня уже нет зубов». Им надо было добиться признания, что отец был троцкистом. Он подписал этот протокол через сорок дней, но своих товарищей не заложил: называл фамилии только тех, кто был расстрелян или уже получил срок. Потом в ЗАГСе мне выдали свидетельство о смерти, где написано, что он умер от болезни сердца.
Недавно где-то сообщалось, что примерно 52% россиян сегодня, в 2015 году, поощряют Сталина и политику Сталина. Я со своими однополчанами старался не затрагивать тему Сталина, потому что они сразу говорили: «Просто так не сажали». Нам с мамой говорили, что нам еще повезло, потому что дали восемь лет с правом переписки — на самом деле отец не в Москве умер, а уже под Магаданом в лагерях, 7 марта 1944 года.
Они строили такой режим — оттуда люди вообще не возвращались. За цитату из Троцкого. Есть паническое письмо от отца 1942 года, что он ничего не помнит, забыл все адреса — соседям нашим пишет. А у нас была четырехкомнатная квартира в самом центре Москвы, между Петровкой и Столешниковым. Так вот, спустя примерно неделю явился мальчик в погонах и предъявил маме распоряжение очистить квартиру за 24 часа. Ее присмотрел генерал НКВД.
Взамен хотели дать комнату — 13 метров. У мамы остались какие-то связи, она позвонила, и нас поселили в коммуналку: огромная комната, метров 25. Мы потом узнали, что энкавэдэшники посадили своего майора, чтобы нас туда вселить.
Сегодня с усмешкой говорят о чувстве патриотизма, а мы были очень патриотичны. Тогда к Сталину я относился с почтением — потом уже просветлел. А тогда — ну, нет отца и нет. Кстати, в этом доме, где мы жили, по Петровскому переулку, четвертый и пятый этажи Внешторг надстроил. Выходили мы в футбольчик поиграть и друг другу говорили: «Вот там уже свет не горит, и тут не горит, и там не горит». Оба этажа опустели за несколько месяцев 1937–1938 годов. Даже это не изменило мое отношение. А уже потом, во время войны, я многое увидел.
Маму никуда не брали, потому что она была «жена врага народа». «Об работать не может быть и речи», как говорят в Одессе. Мне тогда было тринадцать лет, а сестре Юле — восемь. Напротив ЦУМа была закусочная, и мама договорилась, что будет там каждый день печатать меню на папиросной бумаге, а ей за это (в штат не могли принять — наказали бы) давали в судках какие-то флотские щи, котлеты паровые, компот. Это спасло нам жизнь, ведь в 1941 году ввели карточную систему, а карточки нам не давали.
Когда начались высылки, домоуправ не вписал маму в списки неблагонадежных, и нас не тронули, а мама была уже готова поехать — другие жены были в лагерях в Средней Азии. А потом, извините за такой оборот, к счастью нашей семьи началась война, и мама стала матерью сына-фронтовика: ее приняли на работу в школу.